А.Марченко Есенин: путь и беспутье
«Чёрный человек» начат за границей, в 1922 году, закончен – менее чем за месяц до смерти поэта. Очевидно, что поэт придавал этой вещи особое значение, раз уделил ей столько терпения. С другой стороны – это вещь небольшая. Значит, в ней, по крайней мере, выверено каждое слово.
Поэма начинается как бы с запинки: «Друг мой, друг мой…». Размер, близкий к дольнику обещает всему последующему перейти в исповедь, а не в обыкновенную дружескую беседу:
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
Лирический герой списывает боль на одиночество и алкогольную зависимость, делая это метафорическими средствами:
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Он овладевает речью, и речь воплощается в плавный дактиль. Заметим, если строчки стихотворения расположить оканчивая каждую рифмой, то получится традиционный катрен с чередованием мужских и женских рифм. Для образного «разгона» поэту не нужно много лексического пространства: чёрный человек, его злой гений, появляется уже во второй строфе. Появление его предваряется гениальным экспрессионистическим определением своего состояния:
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
При чтении этих строк у меня в памяти всплывают картины Эгона Шиле с обилием красно-коричневых тонов и нарочито физиологическим изображением тел. Не тела, но их части отражают психологическое состояние человека, и то же самое происходит у Есенина. Но дальше:
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Повторения, нарочитые повторения. Как в детской страшилке. Отметим, что в стихотворении задействованы не только лексические, но и композиционные повторы. И всегда они приводят нас к чему-то новому, при этом играя роль знакомой ноты. Но – всё только начинается. Кто этот «чёрный, чёрный?»
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный!
Теперь мы видим, где воплощается эта неуверенность поэта в том, кто он такой и что с ним происходит – ему этот чёрный человек рассказывает о его, есенинской, жизни, действительно как покойнику. В жизни часто бывают такие моменты, когда ты настолько вживаешься в события, что уже не в состоянии посмотреть на себя со стороны. И слушая чужие суждения о себе, невольно думаешь: неужели это про меня? неужели я – такой? Будто другим видней. Просто примеряешь своё alter ego на другого, того, кто о тебе судит, обезличиваешься. И приходишь в конце концов всё равно к самому себе, неизвестному, пустому себе, который тщетно пытался дать себе определения из чужих уст. Чёрный человек – именно такого рода alter ego, считающее, что твоя судьба кое-что о тебе говорит, что ты всё-таки личность, что в тебе есть смысл. Но в этот момент поэт со своим alter ego настолько от той личности отстраняются, что беседуют будто о ком-то третьем:
Слушай, слушай, -
Бормочет он мне, -
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
Будто чёрный человек хочет научить героя чужому опыту, замечательному опыту ловкого, преуспевающего человека, который приспособился к жизни в стране «громил и шарлатанов» ‒ Советской России. Вкрапляются здесь элементы биографии Есенина: его женитьба на Айседоре Дункан, о которой говорится саркастически. Находит место здесь и самоирония с привкусом бессознательной надежды на ободрение, на то, что тебе скажут: «да брось…» А между тем ложь и притворство становятся частью собственных, поэта, правил:
Счастье, — говорил он, -
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство.
Последняя строфа звучит сама по себе искусственно, начинаясь как лозунг: «В грозы, в бури…» (звучит как «Вихри враждебные…»). Это – как бы поэту хотелось видеть себя со стороны, как бы ему хотелось «казаться улыбчивым и простым».
Но ему уже как бы надоедает путешествие alter ego в глубины своего подсознания, «служба водолазовая»:
Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай.
Но чревато это тем, что чёрный человек посмотрит на него прямо, не через третье лицо (мы найдём то же самое через строфу):
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой, -
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
Обокравший – того себя, который мог бы приспособиться к новым советским порядкам. Далее следует повторение первой строфы, о котором уже говорилось выше. Во многом поэме позволяет стать оной не объём, но музыкальная составляющая. Есенин достигает этого, частично используя приём контрапунктов. На основную тему наслаивается новое содержание, как и на голос лирического героя наслаивается голос чёрного человека, а также судьба поэта уже в «троюродном» родстве. Второму пришествию чёрного человека предшествует пейзаж за окном:
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Не считаю, что эта импрессионистическая зарисовка работает на главную тему. Она просто поддерживает общий образный тонус поэмы. С натяжкой можно предположить, что деревья-всадники символизируют гипотетических врагов поэта, что я и делаю, прежде чем закончить эту фразу:
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
«Копытливый»=«копытный»+«пытливый». Неологизм Есенина подчёркивает пытливость природы, будто тоже требующую ответа на его собственные вопросы. А культурные знаки – цилиндр и сюртук – отсылают нас к другому чёрному человеку, из «Моцарта и Сальери» Пушкина (об этой связи поэт заявлял лично). Это – уже часть дьявольской силы, а также дьявольская часть себя, искушающая, а далее – укоряющая, как бы мстящая за отказ. Поэтому встречаем дальше:
Слушай, слушай! -
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится. -
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, -
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
После лавины этих обвинений и автовопросов любой бы задумался: а не похотлив ли и я, не чёрен ли? Что кроется под моими возвышенными представлениями о поэтическом даре? Зачем же брезговать «ловкостью рук», раз и так никуда не годен, раз я этой пошлости людской – свой? Зачем глупо мучаться бессонницей? Подготавливая эту почву, чёрный человек, с одной стороны, бьёт наотмашь, поминая чистое и невинное детство поэта («Не знаю, не помню…»), с другой – вновь переходит в третье лицо, с чем связан повтор: «… К тому ж поэт…». Таким образом, симметричная композиция поэмы частично замыкается, оставляя пространство для логической концовки:
Черный человек!
Ты прескверный гость.
Это слава давно
Про тебя разносится.
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
. . . . . . . . . . . . .
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
В разбитом зеркале – то, что поэт в себе презирает, но не может вычеркнуть, кроме как из поля зрения. Чёрный человек – часть демонической силы, собрат Мефистофеля из «Фауста». Чёрный человек – искуситель. Чёрный человек – жестокий и бескомпромиссный путешественник в глубины подсознания поэта. И, вероятно, ставший неотъемлемой частью этого подсознания, борьба с которым приводит к слепоте самоанализа, к разбитым зеркалам. А разбитое зеркало – плохая примета.
Баландин Сергей, 11 класс, 2011